ир изменился. Так же буднично струилось сквозь решетку окна промозглое ноябрьское утро, приправленное громыханьем тележных колес по известковой мостовой и руганью паромщиков на Темзе, так же деловито рылись в соломе тюремные крысы, но ледяной сквозняк вдруг смягчился едва уловимой свежестью, а угрюмый сводчатый полоток камеры стал чуть светлее. Пожилой узник, покряхтывая от ломавшего его ревматизма, взобрался на источенный вечной сыростью деревянный чурбан и долго любовался на кусочек набережной, припорошенной первым снегом. Последним в его жизни первым снегом.

 

Более всего сэр Томас не любил скучать и потому с легкой душой ввязывался во все тяжкие, зачастую не утруждая себя оценкой моральной стороны того или иного предприятия и уж тем более не задумываясь о последствиях. Он искренне и легко предавался и военным баталиям, и любовным утехам, и яростным парламентским дебатам. И, наверное, просто не уловил момент, когда война перестала быть уделом отважных мужей, превратившись в чисто политическое действо со всеми вытекающими из этого последствиями и перспективами. Однажды Йорки не нашли в себе сил простить сэру Томасу его внезапной склонности к пурпурным розам, и остаток жизни рыцарь провел в королевской темнице, где скрашивал томительное течение дней переложением историй, отчасти навеянных чтением галльских романов и кельтских баек.

 

Неволя подарила сэру Томасу удивительную возможность обратиться к делу, на которое у него никогда не хватало времени. За годы в застенках он успел изложить ясным современным языком множество путаных, выспренных легенд о знаменитых героях древности: о короле Артуре, сэре Ланселоте, сэре Гарете, сэре Тристраме, Сангреале, королеве Гиневре, о великом Мерлине и Озерной Леди... Работа сия оказалась столь увлекательной, что окажись он сию минуту на свободе — не задумываясь променял бы боевой меч на гусиное перо... Сегодня настал черед последней из его историй.

 

Сэр Томас осторожно спустился с чурбака, приложился к деревянной пинте с элем и достал с полки чистый, чуть влажноватый лист пергамента, наверху которого еще вечером вывел название. Наполнив из медной фляжки самодельную плошку-чернильницу, он обмакнул перо:

 

 

marko

 

 

 

                Упали слова холодом мокрого асфальта —

                Свело битум судорогой утреннего минуса,

                Звенят рога троллейбуса колоколом Бухенвальда,

                Первый снег, как первый раз, — торжественно и чисто

 

 

 

                Несметное золото листьев просажено.

                Крупье безразлично сгребает добро.

                Опять проиграла, бредет, не накрашена,

                По серому мрачному миру Зеро.

 

                В морщинах воды залегла непролазная,

                Густая и темная злая хандра.

                Она вся бесцветная, деепричастная,

                И даже под платьем безбожно сыра.

 

                Чихает старуха и в лужу — разлаписто,

                С печалью на Белую Даму глядит,

                Как неотвратимо ступает осанисто

                Зима, и за ней окончанья на -ит.

 

                — Отсыпь, не жалей полубелого сахара,

                Холодного, мокрого... или налей, —

                Уставшая Осень восторженно ахала.

                И плавно на грязь опускался елей.

 

 

 

                Небо рассыпалось

                снегом белым.

                Ему на земле еще

                нечего делать.

                Вот он на теплые крыши

                залег —

                тут же растаял

                и тут же потек.

                Дышит природа

                остатками лета,

                хоть не на пляже,

                но все же раздета.

                Снег, хоть и выпал, но

                тает и плачет.

                В будущем снегу —

                желаю удачи!

 

 

 

                Во дворе черно и тихо-тихо.

                Утром дворник шаркал, выгоняя

                осень, как последнюю бомжиху.

                На ворону лаяла дворняга —

                ей-то что, не холодно — и ладно,

                холодно — погреется в парадном.

                На скелетике рябины гроздья

                выше человеческого роста —

                может, снегирям, а, может, просто

                человеку не хватило трости,

                чтоб добыть их. Дворник курит «Яву».

                Ни листочка, ни травинки. Аве.

                Во дворе черно. Но тихо-тихо

                белым клевером, шальными мотыльками

                опустился снег. Дворняга стихла,

                ловит посиневшими губами

                белое, холодное, родное,

                чистое, как весть из кайнозоя.

 

 

 

                Я спросила у первого снега:

                — Ты не тот ли, случайно, что в детстве,

                обладая прохладой и негой,

                удивлял нас своим совершенством,

 

                падал, падал на крыши, дороги,

                звал гулять, будто старый знакомый,

                проносился над каждым порогом

                и выманивал всех нас из дома?

 

                Мы врывались в счастливую сказку

                белых мух, подставляя мордашки

                долгожданным снежиночным ласкам,

                от которых тепло. И не важно,

 

                что носы замерзали и щечки,

                и румянцем цвели наши лица...

                ...Первый снег — будто первая строчка

                у стиха, что на зимней странице,

 

                это детство, спешащее снова

                подлечить, уберечь от чего-то.

                Первый снег — это первооснова,

                даже, может быть, точка отсчета...

 

 

 

                        но вскоре

                о, чудо! — выпал первый снег —

                глубокой ночью, он прибег

                к уловке милой, будто вторя

                пришельцу-гостю из-за моря,

                который в спящий дом вошел,

                дары — по стенам, и на стол —

                раскинул, множество историй

                принес и в памяти хранит

                в утеху тем, кто крепко спит,

                                        но вскоре...

 

 

 

                Не ранее, не здесь и не сейчас,

                Не в небо улетают птичьи перья,

                Согласно обновлённому поверью

                Все птахи отдуваются за нас…

 

                Пушистая осенняя метель

                Укрыть спешит непраздничное тело

                Едва живой, прозрачной до предела,

                Трясущейся заплаканной мамзель.

 

                Коварными ударами «друзей»

                Разящими и пафосно, и важно,

                Душа располосована и страшно

                В разрезах — колкость сахара костей.

 

                Измучена предательством. Горит

                Щека хмельной печатью пятипалой,

                И дружеское подленькое жало

                Тупым из сердца кончиком торчит…

 

                Летите, хлопья, густо и легко,

                Колите по щекам разгоряченным,

                Слезами расплавляйтесь обреченно.

                Вскипай на клювах, птичье молоко,

 

                Роняйте, птицы, белое перо,

                Закручивайтесь снежной круговертью.

                В груди болит — жива душа. От смерти

                Спасает жар, любовь и серебро.

 

 

 

                                          Рифмы — те же

 

                Ну, вот еще одна зима

                Нас обвенчала чистым снегом.

                Деревья, люди и дома

                Обескуражены побегом

                Моим — к тебе. От них от всех.

                Во времени неторопливом,

                Пожалуй, только этот снег

                Умеет быть, как мы, счастливым.

 

 

 

                Зима — как обычно — внезапна;

                И семь сантиметров снега

                Отчаянно-дерзко сужают

                Возможные рамки побега

                Людей ли, машин,

                От себя ли, к другим…

 

                Он принял решенье за всех,

                Сегодняшний города Д.

                Господин —

                Колючий насмешливый снег…

 

 

 

                Наверное, я устала уже за день до пятницы.

                Считать проценты, вежливо улыбаться и радоваться,

                Что аудитору нужно представить всего тринадцать

                Бумаг, а не сто, и, не, к примеру, драться

                За запятые, скобки, заверьте, пожалуйста, копию.

                Да запросто! Мертвые законы бумажных утопий:

                Подпишу, что это скан третьего экземпляра

                С моим автографом. Правда утроена. Вам не мало?

                Летали по столам листы белые, белые, черных цифр камнепадом.

                А самый правильный снег — белым на черное. Падал и падал.

                Честно и безупречно. Смотрите, вот —

                Математика правды.

                Ему-то мы верим, живущие наоборот?

 

 

 

                Первый снег, как белая бумага —

                чистый лист, застывший под рукой.

                И тропа от дома до оврага

                первой извивается строкой.

 

 

 

                Ты не помрешь, наш добрый человек.

                И в час, когда судьба опустит руки,

                тебя спасет лохматый первый снег,

                украшенный следами резвых внуков...

 

 

 

                Ты не умрешь, нестарый человек.

                В момент, когда судьба опустит руки,

                тебя спасет лохматый первый снег,

                щенком бегущий за визжащим внуком.

 

 

 

                Тебе не будет больно, человек,

                когда внучок, шутя, подставит ногу,

                а ты со смехом шмякнешься на снег —

                веселый, первый — мягкий, слава богу.

 

 

 

                Задумайся над снегом, человек.

                Что это? Не вода ль в кристаллах?

                Иль, может быть, вода есть снег

                текучий? Ох! Аж голова устала...

 

 

 

                Зачем так жадно, человек,

                ты ешь не булку, не пельмень,

                но первый, влажноватый снег,

                прям как медведь... Или олень?

 

 

 

                тебе не стоит думать, человек,

                что сможешь разум приложить и руки.

                тебе не сделать совершенный снег.

                не повторят его и внуки.

 

 

 

                Выпал снег и весь растаял.

                Вот оказия какая!

                Петербургская погода

                Снег преобразила в воду.

                Так и будет маята

                До Великого поста.

                Снег и грязь

                Да, — снег и лужи

                Между ними — серой стужи

                Полусвет и полумрак

                Пётр — мужик был не дурак,

                Только место для столицы

                Выбрал... чтоб не материться —

                так скажу:

                «хороши морские воды,

                да хреновые погоды»

 

 

 

                по радио пела певица, давно мертвая,

                о первом снеге, который не знал и падал,

                потом оказалось, он все знал, но даты стёрты,

                а билеты все проданы за нал или безнал

 

                а зал стонал

                никто не мог так петь, как Ариадна Поликарповна,

                никто не мог так видеть снег, притом как первый,

                а Ариадна видела, чувствовала или

                хотела его, но он ей был не пара,

                потому что она была та еще стерва,

                но к тому времени она умерла и чувства остыли

 

                надо же такому оказаться, что все ее запомнили,

                но, скорее всего, из-за песни,

                в которой был снег, который все любили,

                и что самое интересное, что кроме нее

                и снега и любить стало больше некого.

                вообще стало пресно.

 

 

 

                живет, покуда мыслит человек,

                творя миры корявыми руками,

                миров хватает на его короткий век

                с драконами, снегами, с облаками

 

 

 

                Старуха Осень съела свет.

                В потёмках утра неодет

                Под одеялом облаков

                Рассвет во тьме моих зрачков

                Сто пятый сон глядит, презрев

                Мои шаги и вялый гнев.

                Пустынно, грязно. Вдруг из дыр

                Перины выбился пунктир —

                Всё гуще сыплет светлый пух,

                Шепча о чем-то зимнем вслух.

                А снег лохматым белым псом

                Хватает, льнет, в броске борзом —

                Задор и злость, и тихий стон,

                Мольба: — Прогиб пускай зачтен.

                — Смотри, как весел я и бел!

                Я чист и мягок, как хотел

                Начать свой путь, мой господин,

                Так пусть идешь ты не один —

                Со мной. Сгустившись за спиной

                Облегчу путь, взрывной волной

                Толкну, насколько хватит сил,

                Чтоб ты быстрее зарысил.

                Не бойся падать — удержу,

                А упадешь — снега вскружу

                И мягким девственным ковром

                Под ноги брошусь кувырком.

                Смеешься, добрый человек?!

                По лапам?

                Мы друзья навек?..