Напоследок повторяем с Бурьяном команды и всё – можно топать до дома. Прощаюсь с Лехой, Васей и Викой, остальные уже ушли. Зову друга на выход.
Зря я так с Анжи, наверное, я ее больше никогда не увижу. И никогда не узнаю ее настоящее имя. «Ночевала тучка золотая» – как думаете, о чем это? Именно об этом: она умчалась, а я как тот самый утес в пустыне. Девочка-волчонок, девочка-оборотень. Так мне и не удалось ее приручить. Плохой я дрессировщик. Я был слишком поспешным и прямолинейным там, где надо быть внимательным и терпеливым. И мой внутренний зверь давно вышел из-под контроля и резвится как Бурьян на пустошах.
Я был для нее приятелем, с которым хорошо проводить время и который, к тому же, за это платит, а теперь перешел в новый статус. Может у нее свои планы, может она все-таки любит того козла, может, еще не нагулялась, может ей еще не осточертело все как мне. Она же совсем молодая, у нас двенадцать лет разницы, а я говорил Юре, что разница в семь лет – это слишком много, тоже мне знаток житейских премудростей. И что я о себе возомнил? Она красавица, а я немного симпатичнее гориллы (хотя у самца гориллы взгляд философа, мой глупее).
Спьяну врал девчонкам о любви (и детектор лжи в тот момент, наверное, показал бы, что говорю правду, хотя врал – люблю я только ту, с которой навсегда расстался), а когда делал предложение Анжи, ни слова о любви не сказал. Мы с ней друг друга не любим, и оба прекрасно это понимаем. Что же я к ней привязался?
Просто не все можно уместить в слова, и к чему врать самому себе? Я люблю эту распутную дуреху с ее комплексами, страхами и детскими мечтами, с ней бы я не забыл ту, которую невозможно забыть, но мне бы стало легче. Но насильно мил не будешь, да и нехорошо использовать женщину как обезболивающее. Что-то я себя не пойму. Значит, использовать как шлюху можно, а если замуж, то нехорошо? Вот я и запутался, моралист херов. Как бы она отреагировала, скажи я при первой встрече: «Знаешь, заниматься сексом без любви, вне брака – аморально. Давай лучше с тобой будем слушать музыку и читать друг другу стихи». Наверное, обозвала бы кретином и ушла.
С самцом вроде меня женщине интересно позабавиться, а муж должен быть человеком приличным, чтобы не стыдно было перед родней и подругами. Что до любви, то таких, как я, по-настоящему любят только дети и собаки. Когда мы с Бурьяном приходим к сестре, ее дети кричат: «Ура! Колян с Бурьяном пришли!». Сестра сердится: «Какой он вам Колян? Говорите: дядя Коля». Дети в восторге, когда Бурьян показывает им трюки, строя дурашливые гримасы. Нет больше свирепого зверя, есть большая живая игрушка, которая позволяет себя обнимать и гладить, катает на спине. Но мы к ним заходим редко: живем в другом районе, да и к чему навязываться – у них своя семья, своя жизнь.
Хорошо было самураям, никаких тебе забот: руби головы, пей сакэ, трахайся с гейшами и пиши стихи красивыми иероглифами, а потом вскрыл себе живот и превратился в бабочку. Но я не верю в то, что жизнь – сон мотылька, и в Вальхаллу с валькириями не верю, моя жизнь – это фальшивая река из металлических коробок.
И не в женщинах только дело. Один старый перс учил голодать, когда нет нормальной еды и быть одному, когда нет приличной компании. Если всегда следовать этому правилу, можно сдохнуть от голода и свихнуться от одиночества. Сапиенс, также как собака, зверь стайный (потому он и смог ее приручить).
Наша беда в том, что из людей стаи мы превратились в людей толпы. В стае звери заботятся друг о друге, в толпе всем на всех плевать. Сейчас можно недоедать среди фастфудного изобилия и, как сказала придуманная погибшим французским летчиком змея, быть одиноким среди людей.
Один старый немец считал, что в стадах нет ничего привлекательного. Правильно не в стадах, а в стадных толпах. Мы сапиенсы, хитрые всеядные звери научились превращать стадо в управляемую толпу, чтобы не бегать лишний раз за мясом. Стадо диких баранов – это не стадо баранов домашних – слово одно, а суть разная: одних попробуй поймай, вторые покорно идут на убой.
Толпа, даже управляемая – это не стая. Люди путают эти понятия и думают, что они будут свободны в одиночестве. Но прав старый китаец: когда слова теряют смысл, люди теряют свободу. Свободным можно быть только в свободной стае.
Стадной толпой управляют снаружи. Тот, кто ею правит – хозяин, а не собрат своим подопечным. В стае вожак находится внутри, он такой же зверь как все, а те, кого он ведет – его братья и сестры, готовые, если надо, его сменить. В стае каждый думает и действует по своему, но сообща со всеми. Вместе они одна несокрушимая сила.
В толпе ты покорно идешь навстречу лениво поджидающей тебя смерти, не смея взглянуть ей в глаза. В стае ты для нее противник, а не просто жертва: старухе приходится побегать, прежде чем она до тебя доберется, а бывает и такое, что она бежит от тебя в ужасе, увидев в твоих глазах своего единственного и непобедимого врага, имя которому жизнь.
«Дураки обожают собираться в стаи» – пел старый бард. Это правда: в стаи любят собираться дети, собаки и дураки. И еще подонки. А что же умники? Умники и есть главные дураки, которых можно взять голыми руками. Они отрицают в себе стайного зверя, поэтому он в них слаб и беспомощен. Запирают его в душном чулане, держат на цепи, в лучшем случае, выгуливают на поводке, как дядя Костя своего Аякса. А ведь в человеке все должно быть прекрасно, как сказал один врач, которого дураком не назовешь, хотя он и не дожил до старости.
Так что же, хорошие и умные люди не могут объединиться, как предлагал один старый граф? Могут и делают это время от времени, но всё всегда заканчивается той же самой управляемой толпой. Вера оборачивается ханжеством, рыцарство превращается в барство, интеллигентность мутирует в снобизм. Забавные тернии на пути к звездам. Дотянутся ли до них сапиенсы? Не знаю, не мне решать судьбы племен и народов, я со своей не могу разобраться.
Сапиенс не может быть абсолютным одиночкой – это иллюзия, он неминуемо становится или человеком стаи или человеком толпы. Бывают, конечно, смешанные типы. Люди толпы ищут свою стаю, но не всегда находят или находят что-то не то: попадают в секты, в банды, в группировки. В толпе сложно найти своих. Одиночки обречены на вымирание, природе они не нужны. Думаете, цивилизация что-то поменяла? Ничего она не поменяла, законы остались те же. Кто я с точки зрения природы? Одинокий зверь, шатун, к которому прибилась собака.
«Где же наша стая, брат Бурьян?» – друг понимающе смотрит на меня, виляя хвостом.
Нет, надо все-таки еще взять выпить. В магазине на углу покупаю бутылку коньяка. На улице двое в форме делают замечание: собака без поводка и намордника. В голове проносится мысль: вырубить обоих, взять у них ствол и застрелиться. Вот они удивятся, когда очухаются. А что будет с Бурьяном? Нет, стреляться мне нельзя. И этого ушастого в форме я бить не смогу. Да это же Миша, младший брат моего одноклассника.
– Здорово, Мишаня! Не знал, что ты теперь в милиции. Давно на службе?
– Здравствуй, Коля. Как из армии вернулся.
– Как Андрюха?
– Все в порядке, уже двое детей.
– Может, пропустим по маленькой за встречу?
– Мы на службе. Коля, возьми Бурьяна на поводок. Он спокойный, но не положено, люди боятся.
– Возьму, Мишаня, не переживай. Давай, брату привет.
Все друзья обзавелись семьями, один я собачник-холостяк.
11. ПОСЛЕ ВЕЧЕРНЕЙ ПРОГУЛКИ
Кормлю Бурьяна. Пытаюсь набрать Анжи. Как всегда бесполезно: абонент не абонент. Она как шпионка должна выйти на связь: кинуть сообщение, и тогда уже можно звонить. На мои сообщения ответа нет.
«Позвони маме, сволочь». Сестра, конечно, права. Совсем забыл о близких, да и вообще человек я никчемный: давно за тридцатник, а ни семьи, ни детей, ни цели в жизни.
Даже у Бурьяна есть дети. Как-то мы с Лехой выпивали на площадке, Дима, хозяин немецкой овчарки, не утерпел, зашел к нам. У его суки была тогда течка – в таком состоянии нельзя к кобелям, он ничего лучше не придумал, как оставить ее снаружи и привязать к дереву. Пока мы толковали о смысле жизни, мой хитрец скрылся от моих глаз за вышкой для дрессировки, перебрался через ограду и сошелся с немкой, потом тем же способом вернулся обратно. Совсем как я до армии, когда залезал на третий этаж в женское общежитие. Если бы тетя Маша не увидела и не рассказала, никто бы так и не узнал, откуда у Тайры появились щенки. Жена Диму чуть не прибила: «Куда ублюдочное потомство девать? Сам их топить будешь!». Топить не пришлось: за детьми Бурьяна выстроилась очередь, их разбирали на охрану. Может Бурьян – родоначальник новой породы, или даже новой цивилизации, если начнется третья мировая и собаки мутируют в каких-нибудь голованов. Но, возможно, что и у меня где-то есть дети – презервативы иногда рвутся.
Жаль нельзя отправиться в экспедицию открывать какой-нибудь полюс – все полюса давно открыты, даже магнитные. В скучные времена мы живем. Может они и страшные, но все равно скучные – одно другому не мешает. Можно поехать в Австралию, как Кук или в Америку, как Свидригайлов.
Я сволочь не потому, что не позвоню, а потому что... даже не знаю, не то чтобы я не любил маму и сестру, но не держат они меня в моих мыслях. Подохну сегодня или завтра, ничего страшного с ними не случится, как ничего не случилось после смерти отца: немного поплачут и все пойдет своим чередом. У Маши есть дочь Оля, сын Владик и муж Серега, у мамы есть дочь, зять и внуки. Они счастливы, им меня не понять. На этой земле меня держат только несколько шлюх и эта вот псина.
Один старый грек сказал, что нельзя дважды войти в одну реку. Не знаю, говорил ли он о том, что каждый человек сам словно река. Вопрос в том, к какому морю мы движемся.
Повзрослевший зверь, как непутевый жираф из известной песни, уходит из стаи, чтобы потом или вернуться, или создать новую стаю, или погибнуть. Это закон природы, закон жизни. Что бы ни случилось, все к лучшему. Умереть тоже неплохо – освободишь кому-то место под солнцем, и кто-то более умный чему-то научится на твоем примере.
Надо, конечно, позвонить, но это может завтра, сейчас уже поздно. У отца я не был на кладбище со дня похорон. Быть может, приду только вперед ногами, когда закопают рядом. Конечно, не мне лежать рядом с ним, я бы завещал свой прах отдать тете Маше, чтобы закопала с собачьим дерьмом, но такое завещание никто не выполнит.
Мой прадед-сибиряк сам освоил грамоту и математику, никто его не учил; вел дневник, делал расчеты, по которым предсказывал погоду лучше любого гидрометцентра – односельчане приходили и спрашивали его, когда будет дождь, когда засуха; ходил по тайге, как у себя дома, знал повадки каждого зверя. Мой дед брал Берлин, а после войны отстраивал страну заново. У моего отца два десятка патентов на изобретения, он все знал, все умел, всем помогал, и все его уважали. Мои самые большие достижения: способность залпом выпить бутылку водки почти не захмелев, удовлетворить самую ненасытную человеческую самку и переломать кому-нибудь кости.
На самом деле, сестра меня любит, потому и злится. Она считает, что меня испортили плохие девушки. Это спорный вопрос, кто кого портит. Любопытно, как там мои вчерашние мартышки? Впрочем, наверное, уже не мои. Все равно не найду ни имен, ни номеров. В чем-то она права, мне нравятся плохие девушки, с хорошими мне скучно. Или может дело в том, что правильные девушки напоминают мне жену?
Моя женушка была хорошей девушкой, а что толку? Разлюбила и стала чужой. Думаете, я ей изменял или напивался? Нет, когда у меня жена или постоянная подруга, я на мартышек даже не смотрю и к спиртному равнодушен. Она была девочка-отличница: грамоты, книги, дневник, пианино; позже два диплома, три языка. Наверное, диплома уже три, из Германии писала, что учится в каком-то университете. Вы спросите, как я с такой познакомился? Как в кино: заступился на улице. Мне ведь как Бурьяну иной раз даже рычать не надо, достаточно посмотреть, чтобы кобелей, то есть, хулиганов как ветром сдуло. Потом шли, разговаривали, она удивлялась моей начитанности. Я тогда компьютеры собирал, ей казалось, что это что-то невероятно умное и сложное, хотя по сути это детский конструктор – любой школьник справится. Стихи читали: она мне Ахматову – я ей Гумилева: «камень черный, камень белый, много выпил я вина». Подозреваю, что персидский поэт, стихи которого перевел мой тезка, был гомиком. Правильно не от лика друга, а от лика любимой, той, которую никогда не сможешь забыть. А так все верно: мир лишь луч от лика милой, остальное тень его. И вот в этой тени я сейчас обитаю.
12. НОЧЬ
Ночь. В кармане недопитый вискарь. Какие-то бары, кабаки, клубы. Смешались в кучу кони, люди. Нет, коней там не было, кони – существа благородные. Несмотря на татарскую кровь, никогда не понимал, как можно есть конину. Впрочем, корейцев я тоже не понимаю.
Вот ведь какая забавная вещь, если закрыть глаза и представить женщин, которые со мною были в виде звезд небесных, то почти все светят тусклыми бесцветными лучами, и только три звезды имеют цвета. Где-то в отдалении бледно-зеленая звезда моей бывшей жены. Маленькая волчья звездочка Анжи мерцает синим и белым. И лишь одна сумасшедшая звезда зачеркнула все небо ярко-красным. Прав поэт: меня к ней тянет не потому, что от нее светло, а потому, что с ней не надо света.
Я встретил ее, но это была не она: моложе и не такая красивая. Легко согласилась поехать ко мне. Немногословный таксист довез нас до подъезда. В лифте рассматриваю ее лицо, не решаясь поцеловать. Нет, не похожа, но со спины или в темноте можно спутать.
– Что ты на меня так смотришь?
– Любуюсь твоей красотой.
Вот и моя дверь. Как всегда, пропускаю даму вперед, делая знак Бурьяну, но что это с ним? Он скалит зубы на гостью, издавая глухое рычание и виновато посматривая на меня. Обычно он так себя не ведет с моими знакомыми, тем более с дамами. Вид огромных клыков Бурьяна в сочетании с рыком кого угодно вгонит в ступор. Сумочка падает на пол, девушка прижимается к стене, ее рука движется к карману.
– Что там у тебя? Баллончик? Шокер? Пистолет? – забираю у нее нож, потом возвращаю обратно в карман. – Не вынимай. Тебе повезло, что перехватил я, а не он. Если бы он, руку пришлось бы долго лечить. Возможно, она бы никогда не восстановилась.
– Убери собаку.
– Да, конечно, извини, что напугал. Но я предупреждал, что у меня собака, а ты сказала, что их не боишься.
– Ты сказал, что у тебя дома маленькая собачка.
– Я сказал: собачка, что маленькая не говорил.
Бурьян по моему знаку перестает рычать и отходит, но поворачивается и произносит глухой гав в сторону сумочки.
– А вот это еще интересней. Он никогда не лает просто так. Ты не против, если я посмотрю, что внутри? Вдруг тебе подложили бомбу, а ты не заметила.
Она не отвечает. По моему знаку Бурьян уходит из коридора, но продолжает наблюдать, выглядывая из комнаты, словно из гигантской будки. Он больше не рычит, не скалится, но на морде написано: «смотри у меня». Открываю сумочку, первое, что попадается на глаза, флакончик с таблетками, этикетка сорвана.
– А почему без надписи? Слабительное?
– Это от головной боли.
– Клофелин что ли?
– Я точно не помню название, этикетка слетела.
– Понимаю. Что же ты, решила меня накормить таблетками и зарезать своим ножичком?
– Нет…
– Жаль, убийцы мне милей, чем кровопийцы.
– Это, правда, от головной боли.
– Значит, просто решила усыпить и ограбить. Одна работаешь?
Девушка не отвечает.
– Знаешь, я ведь пса не учил этому, он как-то сам все понимает. А все эти таблетки на меня слабо действуют. Я когда-то давно, собаки у меня тогда не было, с девчонкой встречался и не мог понять, почему после каждой встречи как-то странно себя чувствую. Оказывается, она меня каждый вечер новой гадостью усыпить пыталась, а я, такая сволочь, не засыпал.
– Она тебе сама это рассказала?
На ее лице больше нет ни страха, ни притворства, только ненависть. Она с насмешливым вызовом смотрит мне в глаза. Еще немного, и я в нее влюблюсь.
– Нет, она потом на меня троих в черных масках навела. Это они рассказали, когда я их в больнице навещал. Один из них и там был в маске, но уже не в черной. Двое других легко отделались.
– Ты типа крутой?
– Да в чем крутизна? Боялся, что посадят за превышение. Договорились, что ни я на них не заявляю, ни они на меня. А ты дерзкая, мне такие нравятся.
– Я, наверно, пойду, – говорит она холодно, но уже без злости.
– Как знаешь, а то, может, останешься? Поздно ведь.
– Нет, я пойду.
– Подожди хоть пару минут. Давай поговорим.
– О чем?
– Расскажи о себе.
– Да не о чем рассказывать.
– Понимаю, не хочешь. Как думаешь, Иуда был атеистом?
– Не знаю.
– Объясню, почему спрашиваю. Если он верил в ад, как он мог удавиться, зная, что туда попадет? Я думаю, что он считал, что ад внутри него хуже, чем тот, в который отправляется.
– Наверно.
– Я не понимаю Иуду, как предателя, но понимаю, как самоубийцу. Интересно, прав ли он в том, что ад, в котором горишь, не так страшен, как тот, который горит в тебе? Но это можно проверить. Почему же эта дрянь меня не берет? Наверное, дело в дозировке. Любопытно, сколько таблеток мне нужно для смертельной дозы?
Ее зрачки расширяются, когда я засыпаю содержимое флакончика себе в рот, запивая остатками вискаря.
– Ты что, псих?
– Какая гадость. Ты знаешь, одна моя знакомая сказала, что любовь бывает страшнее смерти, потому что смерть не мучает. Но ведь и смерть бывает мучительной. А ты как думаешь?
Она не отвечает.
– Да, ты, кажется, хотела идти? Ты прости, если напугал. Можешь забрать деньги и все что хочешь, пока я в сознании. Потом Бурьян тебя не выпустит. Думаю, минут тридцать у тебя есть.
– Прочисти желудок, псих! Насмерть отравишься!
Хлопает дверь. Я слышу, как, удаляясь, цокают ее каблучки: побежала по лестнице, не доверяя лифту. Похоже, она все-таки испугалась, бедная мартышка. Значит точно не слабительное, а было бы смешно. Впрочем, сдохнуть – это из той же области, из физиологии. Мы с тобой – полузвери, полубоги – подыхаем на пороге новой жизни молодой.
Бурьян кружит вокруг меня, явно чем-то взволнован.
«Знаю, знаю дружище. Вы с ней правы: если я сдохну, кто выведет тебя завтра на прогулку?».
На кухне пью воду, иду в сортир и дедовским методом, при помощи двух пальцев очищаю желудок. Мутит. Что-то я малость подустал за эти два дня. Сажусь на пол, спиной прислонившись к стене.
О, Господи! Где я? Кто я? Перешагнул за возраст Христа, но где моя голгофа и кто мой Иуда? Может, я вижу его в зеркале? Когда-то я дал себе слово, что никого никогда не предам, но предавать себя – это тоже предательство.
«Живой я, живой, не лижись. Со мной все в порядке. До чего же мерзко жить на этом свете, брат Бурьян. Оба мы с тобой ублюдки: ты по породе, я по жизни».
Бурьян преданно глядит мне в глаза. Порой мне кажется, что кто-то наверху перепутал наши души: я слишком плох для человека, он слишком хорош для собаки. Впрочем, почти все собаки такие. Шатаясь, выхожу на балкон и, опираясь локтями, смотрю вниз. Рядом со мной в той же позе, опираясь большими лапами, вниз смотрит Бурьян. Мы с ним похожи: два самца разных биологических видов.
Зачем я устроил это представление, клоун? Хотел, чтобы она осталась, чтобы пожалела? Нет, это мне было жаль мартышку. Да, в какой-то момент хотел, чтобы осталась, ведь сапиенсу нужен сапиенс, пусть даже рядом с тобой пес, который умнее, чем некоторые люди. Да, в какой-то момент меня к ней влекло, но это была страсть кобеля, виляющего хвостом рычащей суке помноженная на азарт дрессировщика встретившего нового интересного зверя. Наверное, я смог бы ее на время приручить, но что потом? Ничего хорошего, все как всегда: короткий роман и привет. Люди сложнее собак. Зачем я проглотил таблетки? Сам не знаю. Захотелось пошутить, посмеяться и над ней, и над собой, и над смертью. Значит, точно клоун. Смейся, паяц, над разбитой любовью.
Я даже не уверен, что надо было чистить желудок, возможно и так бы всё обошлось. Я удивительно живуч, непонятно, зачем мне эта живучесть. Можно подумать, что у Всевышнего на меня планы, чтобы кто-то выжил в случае ядерной войны. Когда собутыльники насмерть травились паленой водкой, у меня бывало лишь легкое похмелье. Грузовик сбил на переходе четверых, трое попали в больницу, один лишь я встал и отряхнулся. И молния меня не убила, я тогда думал, что те двое, с которыми был под деревом, меня разыгрывают: упали и не встают. И стреляли в меня, и ядом травили, и взрывать пытались. Чего только в жизни со мной не происходило, вот только с высоты я ни разу не падал. Интересно, если сейчас брошусь вниз, что будет делать Бурьян? Наверное, начнет метаться и выть. А что, если бросится следом? Нет, умирать мне пока рано. Нельзя умирать, пока есть тот, кто тебе предан. К тому же лучше, если хозяин уйдет после собаки. Человеку это перенести легче: мы более живучи и более жестоки.
«Ты прости, друг, что я хотел дезертировать. Даю слово, что буду с тобой до конца».
Бурьян поворачивает голову и придвигает ко мне лапу, будто для рукопожатия. Над домом напротив из-за туч выглядывает тонкий серп месяца. Выть или не выть, вот в чем вопрос.
"На небо Орион влезает боком,
Закидывает ногу за ограду
Из гор и, подтянувшись на руках,
Глазеет, как я мучусь подле фермы,
Как бьюсь над тем, что сделать было б надо
При свете дня, что надо бы закончить
До заморозков. А холодный ветер
Швыряет волглую пригоршню листьев
На мой курящийся фонарь, смеясь
Над тем, как я веду свое хозяйство,
Над тем, что Орион меня настиг.
Скажите, разве человек не стоит
Того, чтобы природа с ним считалась?"
Так Брэд Мак-Лафлин безрассудно путал
Побасенки о звездах и хозяйство.
И вот он, разорившись до конца,
Спалил свой дом и, получив страховку,
Всю сумму заплатил за телескоп:
Он с самых детских лет мечтал побольше
Узнать о нашем месте во Вселенной.
"К чему тебе зловредная труба?" -
Я спрашивал задолго до покупки.
"Не говори так. Разве есть на свете
Хоть что-нибудь безвредней телескопа
В том смысле, что уж он-то быть не может
Орудием убийства? - отвечал он. -
Я ферму сбуду и куплю его".
А ферма-то была клочок земли,
Заваленный камнями. В том краю
Хозяева на фермах не менялись.
И дабы попусту не тратить годы
На то, чтоб покупателя найти,
Он сжег свой дом и, получив страховку,
Всю сумму выложил за телескоп.
Я слышал, он все время рассуждал:
"Мы ведь живем на свете, чтобы видеть,
И телескоп придуман для того,
Чтоб видеть далеко. В любой дыре
Хоть кто-то должен разбираться в звездах.
Пусть в Литлтоне это буду я".
Не диво, что, неся такую ересь,
Он вдруг решился и спалил свой дом.
Весь городок недобро ухмылялся:
"Пусть знает, что напал не на таковских!
Мы завтра на тебя найдем управу!"
Назавтра же мы стали размышлять,
Что ежели за всякую вину
Мы вдруг начнем друг с другом расправляться,
То не оставим ни души в округе.
Живя с людьми, умей прощать грехи.
Наш вор, тот, кто всегда у нас крадет,
Свободно ходит вместе с нами в церковь.
А что исчезнет - мы идем к нему,
И он нам тотчас возвращает все,
Что не успел проесть, сносить, продать.
И Брэда из-за телескопа нам
Не стоит допекать. Он не малыш,
Чтоб получать игрушки к рождеству -
Так вот он раздобыл себе игрушку,
В младенца столь нелепо обратись.
И как же он престранно напроказил!
Конечно, кое-кто жалел о доме,
Добротном старом деревянном доме.
Но сам-то дом не ощущает боли,
А коли ощущает - так пускай:
Он будет жертвой, старомодной жертвой,
Что взял огонь, а не аукцион!
Вот так единым махом (чиркнув спичкой)
Избавившись от дома и от фермы,
Брэд поступил на станцию кассиром,
Где если он не продавал билеты,
То пекся не о злаках, но о звездах
И зажигал ночами на путях
Зеленые и красные светила.
Еще бы - он же заплатил шесть сотен!
На новом месте времени хватало.
Он часто приглашал меня к себе
Полюбоваться в медную трубу
На то, как на другом ее конце
Подрагивает светлая звезда.
Я помню ночь: по небу мчались тучи,
Снежинки таяли, смерзаясь в льдинки,
И, снова тая, становились грязью.
А мы, нацелив в небо телескоп,
Расставив ноги, как его тренога,
Свои раздумья к звездам устремили.
Так мы с ним просидели до рассвета
И находили лучшие слова
Для выраженья лучших в жизни мыслей.
Тот телескоп прозвали Звездоколом
За то, что каждую звезду колол
На две, на три звезды - как шарик ртути,
Лежащий на ладони, можно пальцем
Разбить на два-три шарика поменьше.
Таков был Звездокол, и колка звезд,
Наверное, приносит людям пользу,
Хотя и меньшую, чем колка дров.
А мы смотрели и гадали: где мы?
Узнали ли мы лучше наше место?
И как соотнести ночное небо
И человека с тусклым фонарем?
И чем отлична эта ночь от прочих?
Перевод А. Сергеева
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
