К нему не зарастёт народная тропа, или А вам не кажется, что ваше место...

Я проснулся оттого, что поезд остановился и долго-долго стоял в ночи. На нижнее место напротив меня, перешагивая через тело пьяного попутчика, заснувшего прямо в проходе, пробрался и начал устраиваться грузный гражданин в белой футболке, с буржуазным брюшком.

 

- Где мы? – спросил я вполголоса.

- В Екатеринбурге, - ответил гражданин, сопя при каждом движении.

- А-а, в Екатеринбурге… Значит, Борис Рыжий – ваш земляк? – осведомился я.

- А кто это?

- Известный поэт.

- Не знаю, - пожал он плечами. – Не слышал даже. Я как-то больше футболистов с хоккеистами… - И стал по мобильнику названивать сыну – узнать, как сыграли «Салават Юлаев» с «Ак Барсом». Кажется, «Салават Юлаев» выигрывал…

 

Всё это меня позабавило тогда, рельефно высветив истинное место поэзии в жизни народа-богоносца. Удивило только одно: надо же, даже не слышал. А как же – ну хотя бы – городские легенды, мифы? Как же так, чтобы совсем…

 

Оказывается, можно и так – почему нет. В конце концов, что нам до всех этих чудаков, занимающихся чёрт-те чем, абсолютно бесполезным и бессмысленным делом.

 

Некоторое время назад в Саратове умер поэт Игорь Алексеев. Не «саратовский поэт», а именно – русский поэт из Саратова (о его поэтических достоинствах скажут другие). Врач, долго и мучительно умиравший от рака, – какой сарказм судьбы. К сожалению, моя литературная необразованность не позволяет с ходу найти аналогии, хотя они наверняка есть.

 

Незадолго до этого в «Новом мире» напечатали цикл его эссе «Как умирают слоны», где он в режиме онлайн отрефлектировал собственное умирание. Читая их, чувствуешь себя мучительно беспомощным, – ты вот читаешь, а в это время… И вдобавок – некое подобие стыда за то, что не можешь оторваться, и даже какое-то раздражение на автора – нет, не за лишнее напоминание о неизбежности собственного конца, а за что-то другое. За хорошо камуфлированное взывание к жалости, что ли? Тоже нет: как ни кощунственно звучит, жалости никакой нет – он в ней не нуждается, она была бы унизительна и неуместна.  

 

Опыт умирания тем и ценен, что непередаваем, – и тем не менее передан умирающим. В этом смысле могу припомнить разве что «Смерть Ивана Ильича», и то от третьего лица… Кто там ещё? Достоевский, Чехов? «Их штербе…» Не помню, очень мало.

 

Там, в этой хронике катастрофы одной конкретно взятой жизни, по сути, сказано главное: человек остаётся один. Даже если у него жена и ребёнок. Даже если он талантлив и успешен. Даже если у него была хорошая жизнь. Более того, – человек оборачивается назад и с изумлением видит: на самом-то деле он всегда был один, просто как-то не замечал этого раньше. Не доводилось. Собственно, это поразительное – и такое очевидное – для любого человека открытие и составляет, на мой взгляд, главный смысл произведения. Действительно, человек рождается – один, умирает – один, так с чего бы это середине быть иной… Но дело даже не в этом.

 

Вот он смотрит на мир и понимает: скоро его не будет, а ничего от этого не изменится. Будет небо, и будет трава, так же будет ходить общественный транспорт, вечно дискредитируемый собственным расписанием, и люди будут так же завтракать и ходить на работу, не подозревая не то что о его кончине, а даже о самом его некогда существовании. И всё это нормально, и со всем этим он уже почти готов примириться, хотя и не умещается в голове.

 

Главное в другом: обречённый делает выбор между «бороться» и «сдаться». Хотя это ничего не меняет в итоге, и в этом смысле разницы никакой, однако разница всё же есть, ибо главное – не отсутствие боли, а умение её перенести. Не просто идти на эшафот застёгнутым на все пуговицы, а – преодолеть самого себя, даже если – и так оно и есть – бессмысленно. Не послушное поддакивание прописным истинам, а противополагание себя общей тенденции, нахождение с нею в противофазе.

 

Человеку всегда нужно несчастье, чтобы сбыться. Человека всегда созидают враги и неблагоприятные обстоятельства. Главное – идти стиснув зубы и смотреть в глаза неизбежности, не отводя взгляда. Идти до конца, зная, что там, через мгновение после того, как ты перестанешь дышать, ничего нет и быть не может.

 

Жить – означает бросать и принимать вызовы, какими бы серьёзными они ни были. Человек обязательно умрёт, но перед этим он имеет право бросить смерти вызов. Ведь героизм – это бросить вызов тому, что заведомо сильнее тебя, заранее зная, что ты обречён. Героизм бессмыслен, а потому прекрасен, потому самоценен.

 

Но почему, если – больно? Почему, если – страшно? Почему, если – не хочется?

 

Почти все недоразумения в жизни происходят от непонимания очевидной истины: есть вещи гораздо более важные, чем счастье и любовь. Это – выполнение собственного предназначения, как ты сам его понимаешь. Смерть – наш союзник, а не наш враг, ибо только она превращает нас, кому от века предназначено с ней встретиться, в абсолютные величины, придавая нашей жизни конечную форму. Она раскрывает нам объятия – так возлюбите её, как она возлюбила нас.

 

Высшая доблесть – рухнуть под собственной тяжестью. Просто сегодня нам как никогда нужна этика сопротивления. Сегодня и сейчас нам особенно необходимы ненависть и презрение к воинствующему убожеству. Сегодня и сейчас, в эпоху чернухи и глянца. Сегодня и сейчас, в эпоху повальных жэжэшных кликух, когда имён собственных осталось так мало. И мне всё равно, знает ли кто-нибудь на необъятных просторах одной восьмой части суши имена Игоря Алексеева и Бориса Рыжего, главное – они были, и они были поэтами, то есть людьми, прожившими свою собственную – а не чужую – жизнь. А значит, в каком-то смысле давшими надежду и остальным…

 

- А у тебя что, тонкая душевная организация? – зло бросил мне как-то один персонаж литературной тусовки, когда я сказал, что отвернусь, если увижу похороны.

 

Не знаю. Не думаю… Жизнь, лицезрея смерть, сама того не желая, всегда выглядит несколько самодовольно. Пиша эти строки, я могу встать, пойти на кухню, налить себе чайку и пощёлкать семечек, глядя на играющих во дворе детишек, – словом, сделать то, чего они уже никогда не смогут. Но если это и есть оно, то самое торжество жизни над смертью, – бросьте в меня камень… Торжество живых над мёртвыми – может быть.

 

Почему-то я хорошо помню восьмое мая две тысячи первого года. Стоял тёплый день, с утра туманный, дышавший тишиной и покоем. У одиннадцатиклассников отменили уроки, и классная руководительница, Галина Васильевна, повела нас, с мётлами и граблями, убирать мемориал павшим воинам от листьев и сухой травы.

 

На старом кладбище было тихо и сумрачно, через хвою сосен тонко просвечивало солнце, чвиликали невидимые птицы, аукалась кукушка. Мы быстро управились, и я пошёл домой: это было совсем недалеко, почти через дорогу, надо было только пройти сквозь этот сосновый лес по узким тропинкам между синими облупившимися оградками и сгнившими, чёрными от сырости скамейками.

 

Я шёл, мне было шестнадцать лет, и почему-то было хорошо и спокойно внутри. Всё ещё только начиналось, я ещё совсем ничего не знал – ни о жизни, ни о смерти, ни о том, что за тысячи километров отсюда, в далёком уральском городе, где я никогда не бывал и вряд ли когда-нибудь буду, вытаскивали из петли одного из лучших русских поэтов конца двадцатого века…

 

2008