Сентябрь 2017

 

 

 

 

 

чаинкой проще и надежней

со дна прощаться.

и в час, бессмертный и ничтожный,

с компом общаться.

пить мед. и складывать одежды.

пустые стулья.

ни блеянья и ни беседы.

ни им прогулок.

и комната, моя берлога,

где кости быта.

и возле зеркала дорога.

но не уходит.

и смерти нет, и жизни нету.

а это — было.

чаинкой через сигарету.

путем особым.

 

 

Сто восьмая улица

 

В нашем районе произошла такая история. Маруся Татарович не выдержала и полюбила латиноамериканца Рафаэля. Года два колебалась, а потом наконец сделала выбор. Хотя, если разобраться, то выбирать Марусе было практически не из чего.

 

Вся наша улица переживала — как будут развиваться события? Ведь мы к таким делам относимся серьезно.

 

Мы — это шесть кирпичных зданий вокруг супермаркета, населенных преимущественно русскими. То есть недавними советскими гражданами. Или, как пишут газеты — эмигрантами третьей волны.

 

Наш район тянется от железнодорожного полотна до синагоги. Чуть севернее — Мидоу-озеро, южнее — Квинс-бульвар. А мы — посередине.

 

108-я улица — наша центральная магистраль.

 

У нас есть русские магазины, детские сады, фотоателье и парикмахерские. Есть русское бюро путешествий. Есть русские адвокаты, писатели, врачи и торговцы недвижимостью. Есть русские гангстеры, сумасшедшие и проститутки. Есть даже русский слепой музыкант.

 

Местных жителей у нас считают чем-то вроде иностранцев. Если мы слышим английскую речь, то настораживаемся. В таких случаях мы убедительно просим:

 

— Говорите по-русски!

…

 

 

 

Лета от сотворения мира семь тысяч семьдесят третьего, или, по нынешнему счислению, 1565 года, в жаркий летний день, 23 июня, молодой боярин князь Никита Романович Серебряный подъехал верхом к деревне Медведевке, верст за тридцать от Москвы.

 

За ним ехала толпа ратников и холопей.

 

Князь провел целых пять лет в Литве. Его посылал царь Иван Васильевич к королю Жигимонту подписать мир на многие лета после бывшей тогда войны. Но на этот раз царский выбор вышел неудачен. Правда, Никита Романович упорно отстаивал выгоды своей земли, и, казалось бы, нельзя и желать лучшего посредника, но Серебряный не был рожден для переговоров. Отвергая тонкости посольской науки, он хотел вести дело начистоту и, к крайней досаде сопровождавших его дьяков, не позволял им никаких изворотов. Королевские советники, уже готовые на уступки, скоро воспользовались простодушием князя, выведали от него наши слабые стороны и увеличили свои требования. Тогда он не вытерпел…

 

 

 

С паровозами и туманами

В набегающие поля

На свидания с дальними странами

Уезжаем и ты и я.

Уезжаем от мокрых улиц,

Безразличия чьих-то глаз,

Парусами странствий надулись

Носовые платки у нас.

Мы вернемся, когда наскучит

Жизнь с медведями, без людей,

В город мокрый и самый лучший,

В город осени и дождей.

 

 

 

Грозою до блеска промыты чащи,

А снизу, из-под зеленых ресниц,

Лужи наивно глаза таращат

На пролетающих в небе птиц.

 

Гром, словно в огненную лису,

Грохнул с утра в горизонт багряный,

И тот, рассыпавшись, как стеклянный,

Брызгами ягод горит в лесу.

 

Ежась от свежего ветерка,

Чуть посинев, крепыши маслята,

Взявшись за руки, как ребята,

Топают, греясь, вокруг пенька!

 

Маленький жук золотою каплей

Висит и качается на цветке,

А в речке на длинной своей ноге

Ива нахохлилась, будто цапля,

 

Дремлет, лесной ворожбой объята…

А мимо, покачиваясь в волнах,

Пунцовый воздушный корабль заката

Плывет на распущенных парусах…

 

Сосны беседуют не спеша.

И верю я тверже, чем верят дети,

Что есть у леса своя душа,

Самая добрая на планете!

 

Самая добрая потому,

Что, право, едва ли не все земное,

Вечно живущее под луною

Обязано жизнью своей ему!

 

И будь я владыкой над всей планетой,

Я с детства бы весь человечий род

Никак бы не меньше, чем целый год,

Крестил бы лесной красотою этой!

 

Пусть сразу бы не было сметено

Все то, что издревле нам жить мешало,

Но злобы и подлости все равно

Намного бы меньше на свете стало!

 

Никто уж потом не предаст мечту

И веру в светлое не забудет,

Ведь тот, кто вобрал в себя красоту,

Плохим человеком уже не будет!

 

 

 

Утро и вечер, солнце и мрак —

Белый рыбак, черный рыбак.

В мире как в море; и кажется мне:

Мы, словно рыбы, плывем в глубине.

 

В мире как в море: не спят рыбаки,

Сети готовят и ладят крючки.

В сети ли ночи, на удочку дня

Скоро ли время поймает меня?

 

 

 

 

Потому что с работы приходишь,

пережеван столичным метро,

и бессмысленным взглядом поводишь,

собирая статистику про

все, что жизнь ненароком дала нам,

безразлично рассыпав с горсти.

Накрывается город туманом.

Ты же мудрый — пойми и прости.

И всю ночь эту бледную напасть

распускай, будто шарф шерстяной,

чтобы с нею сцепился анапест

редкозубой своей шестерней

и пошел набирать обороты,

и мотал бы, покуда темно,

эту пряжу халтурной работы

на ананкено веретено,

расставлял ударенья, вращаясь,

чтоб сминалась в потешный центон

вся вот эта реальность, прощаясь.

И грибок над песочницей — он

здесь торчит со времен миоцена.

Помнишь — не было слышно под ним,

как, скрипя, эта хлипкая сцена

поворачивалась то одним,

то другим неустойчивым боком.

Из партера, спасаясь, беги,

увлекаем безликим потоком.

Но билет навсегда сбереги.

 

 

 

 

— Вот вы говорите, что человек не может сам по себе понять, что хорошо, что дурно, что все дело в среде, что среда заедает. А я думаю, что все дело в случае. Я вот про себя скажу.

 

Так заговорил всеми уважаемый Иван Васильевич после разговора, шедшего между нами, о том, что для личного совершенствования необходимо прежде изменить условия, среди которых живут люди. Никто, собственно, не говорил, что нельзя самому понять, что хорошо, что дурно, но у Ивана Васильевича была такая манера отвечать на свои собственные, возникающие вследствие разговора мысли и по случаю этих мыслей рассказывать эпизоды из своей жизни. Часто он совершенно забывал повод, по которому он рассказывал, увлекаясь рассказом, тем более что рассказывал он очень искренно и правдиво.

 

Так он сделал и теперь.

— Я про себя скажу. Вся моя жизнь сложилась так, а не иначе, не от среды, а совсем от другого.

— От чего же? — спросили мы.

— Да это длинная история. Чтобы понять, надо много рассказывать.

— Вот вы и расскажите.

 

Иван Васильевич задумался, покачал головой.

— Да, — сказал он. — Вся жизнь переменилась от одной ночи, или скорее утра.

— Да что же было?..

 

 

 

«Непобедимый», крейсер второго класса, самый большой корабль, которым располагала База в системе Лиры, шел на фотонной тяге. Восемьдесят три человека команды спали в туннельном гибернаторе центрального отсека. Поскольку рейс был относительно коротким, вместо полной гибернации использовался очень глубокий сон, при котором температура тела не падает ниже десяти градусов. В рулевой рубке работали только автоматы. В поле их зрения, на перекрестке прицела, лежал кружок солнца, немногим более горячего, чем обычный красный карлик. Когда кружок занял половину площади экрана, реакция аннигиляции прекратилась. Некоторое время в звездолете царила мертвая тишина. Беззвучно работали кондиционеры и счетные машины. Погас вырывавшийся из кормы световой столб, который, пропадая во мраке, как бесконечно длинная шпага, подталкивал корабль, и сразу же прекратилась едва уловимая вибрация. «Непобедимый» шел с прежней околосветовой скоростью, притихший, глухой и, казалось, пустой.

 

Потом на пультах, залитых багрянцем далекого солнца, пылавшего на центральном экране, начали перемигиваться огоньки. Зашевелились ферромагнитные ленты, программы медленно вползали внутрь все новых и новых приборов, переключатели высекали искры, и ток уплывал по проводам с гудением, которого никто не слышал. Закружились электромоторы, преодолевая сопротивление давно застывшей смазки и поднимаясь с басов на высокий стон. Матовые слитки кадмия выдвигались из вспомогательных реакторов, магнитные помпы сжимали жидкий натрий в змеевиках охлаждения, по обшивке кормовых отсеков пробежала дрожь, и одновременно легкий шорох из-за бортовых переборок — словно целые стада зверьков носились там, постукивая коготками о металл, — сообщил, что приборы автоматического контроля уже отправились в длинное путешествие, чтобы проверить каждое соединение лонжеронов, герметичность корпуса, прочность металлических швов. Весь корабль наполнился шумами, движением, — он пробуждался, и только команда его еще спала.

 

 

 

 

Всем давно безразлично, как и кому ты верила,

как ломалась от боли, как не умела врать...

Эти яркие сны как всегда приходили с севера,

покрывая ресницы искрами серебра.

 

И неловкие пальцы, путаясь в петлях, пуговках,

замирали на каждом вздохе, скрывая дрожь.

И стоишь посреди дороги смущенным пугалом,

потому что давно забыла, куда идешь.

 

То ли ложь, проскользнув под ребрами, вышла пламенем,

то ли там, в отражении, снова стоит Она...

Сумасшедшую девочку попросту переплавили,

исправляя дефекты.

Спите? Идет война

 

между каждым набухшим сердцем, горящим городом,

между всяким, кто приготовился побеждать.

И стоишь посреди заката такая гордая,

потому что в груди звенящая пустота.

 

Одиночество. Год десятый. Стена разрушена.

Руки сомкнуты. Продержаться бы до утра.

Эти яркие сны через пару часов задушат нас

своим яростным запахом солнца и свежих трав.

 

То ли брат, то ли враг, то ли просто случайно встреченный

начинает мелодию, пара негромких нот

прорывается в душу. Молча считаешь трещины

на знакомых ладонях.

Спите. Война идет

 

без вмешательства, без посредников, без свидетелей...

И вплетаешься в музыку, медленно... по струне...

А пока ты поешь, где-то там выживают дети и

перед тем, как открыть глаза, говорят о Ней,

 

отраженной, забытой, скалящей зубы, правящей

в этих выжженных землях, в пыльных пустых углах.

И звучит колыбельная тише.

Вставайте, нам еще

предстоит просыпаться.

Слышишь? Она ушла.

 

 

 

Вокруг тебя, вокруг тебя кто в маечке, кто в кителе,

Одни соперники мои, твои телохранители.

В соседнем доме ты живешь, а вроде как на полюсе,

Готов я въехать в твой подъезд ну хоть на бронепоезде.

 

Рита, Рита, Маргарита, Маргаритка,

Почему я, почему я не ковбой.

Это самая последняя попытка

Поздно, поздно познакомиться с тобой.

 

Но что-то я тебя давно не вижу в нашем скверике,

А может я тебе пою, а ты уже в Америке.

Куплю зеленый мерседес и дни не запыленные,

Напоминать он будет мне твои глаза зеленые.

 

Рита, Рита, Маргарита, Маргаритка,

Почему я, почему я не ковбой.

Это самая последняя попытка

Поздно, поздно познакомиться с тобой.

 

 

 

События производят на воображение человека такое же действие, как время. Тому, кто много поездил и много повидал, кажется, будто он живет на свете давным давно; чем богаче история народа важными происшествиями, тем скорее ложится на нее отпечаток древности. Иначе трудно объяснить, почему летописи Америки уже успели приобрести такой достопочтенный облик. Когда мы мысленно обращаемся к первым дням истории колонизации, период тот кажется далеким и туманным; тысячи перемен отодвигают в нашей памяти рождение наций к эпохе столь отдаленной, что она как бы теряется во мгле времен. А между тем, четырех жизней средней продолжительности было бы достаточно, чтобы передать из уст в уста в виде преданий все, что цивилизованный человек совершил в пределах американской республики. Хотя в одном только штате Нью Йорк жителей больше, чем в любом из четырех самых маленьких европейских королевств и во всей Швейцарской конфедерации, прошло всего лишь двести лет с тех пор, как голландцы, основав свои первые поселения, начали выводить этот край из состояния дикости. То, что кажется таким древним благодаря множеству перемен, становится знакомым и близким, как только мы начинаем рассматривать его в перспективе времени.

 

Каковы бы ни были перемены, производимые человеком, вечный круговорот времен года остается незыблемым. Лето и зима, пора сева и пора жатвы следуют друг за другом в установленном порядке с изумительной правильностью, предоставляя человеку возможность направить высокие силы своего всеобъемлющего разума на познание законов, которыми управляется это бесконечное однообразие и вечное изменение. Столетиями летнее солнце обогревало своими лучами вершины благородных дубов и сосен и посылало свое тепло даже прячущимся в земле упорным корням, прежде чем послышались голоса, перекликавшиеся в чаще леса, зеленый покров которого купался в ярком блеске безоблачного июньского дня, в то время как стволы деревьев в сумрачном величии высились в окутывавшей их тени. Голоса, очевидно, принадлежали двум мужчинам, которые сбились с пути и пытались найти потерявшуюся тропинку…

 

 

 

• Сюжеты своих детективных романов я нахожу за мытьем посуды. Это такое дурацкое занятие, что поневоле приходит мысль об убийстве.

• Нет большей ошибки в жизни, чем увидеть или услышать шедевры искусства в неподходящий момент. Для многих и многих Шекспир пропал из-за того, что они изучали его в школе.

• Никогда не возвращайтесь туда, где вы были счастливы. Пока вы не делаете этого, все остается живым в вашей памяти. Если вы оказываетесь там снова, все разрушается.

• Самое большое счастье, которое может выпасть в жизни — это счастливое детство.

• У теперешней молодежи все время уходит на разговоры, работу, благосостояние трудящихся и судьбы мира. Конечно, это очень достойно, но я вас спрашиваю, разве это весело?

• Женщины бессознательно замечают тысячи мелких деталей, бессознательно сопоставляют их и называют это интуицией.

• Только в те мгновения, когда вы видите людей смешными, вы действительно понимаете, как сильно вы их любите!

• Ты не знаешь, можешь ты или нет, пока не попробуешь.

• Умный человек держит свои соображения при себе.

• Если вы не можете принять образ жизни вашего мужа, не беритесь за эту работу — иными словами, не выходите за него замуж.

• Брак означает больше, чем любовь, я придерживаюсь старомодной точки зрения: самое главное — это уважение. Только не надо путать его с восхищением. Восхищаться мужчиной на протяжении всего брака, мне кажется, безумно скучно, и кончится ревматическими болями в области шеи.

• Тот факт, что будильник не прозвенел, изменил уже много человеческих судеб.

• Нельзя осуждать человека, не выслушав его.

• Нет ничего утомительнее человека, который всегда прав.

• Всякая взаимная привязанность мужчины и женщины начинается с потрясающей иллюзии, что вы думаете одинаково обо всем на свете.

• Женщина обязана быть подле мужчины везде; если ее нет рядом, у него возникает ощущение, что он вправе забыть ее.

• Не обижайтесь на меня за то, что я назвал вас еще очень молоденькой. Молодость — недостаток, от которого избавляются, увы, слишком быстро.

• Есть поговорка, что о мёртвых надо говорить либо хорошо, либо ничего. По-моему, это глупость. Правда всегда остается правдой. Если уж на то пошло, сдерживаться надо, разговаривая о живых. Их можно обидеть — в отличие от мёртвых.

• Если вашим мечтам не суждено осуществиться, гораздо лучше вовремя признать это и двигаться дальше, вместо того чтобы сосредотачиваться на разбитых упованиях и надеждах.

• Умные не обижаются, а делают выводы.

• Никогда не думайте, что вы лучше разбираетесь в том, что нужно другим людям.

• Зло, сделанное человеком, зачастую переживает его самого.

• Если стараться оживить прошлое, то, в конце концов, оно предстает в искаженном виде.

• Именно в этом больше всего нуждается женщина. Она ищет в своем супруге честность, хочет чувствовать в нем опору, уважать его суждения и, если придется принимать трудное решение, спокойно довериться ему.

• Друзей можно разделить на две категории. Одни вдруг возникают из вашего окружения и на время становятся частью вашей жизни. Как в старомодных танцах с лентами. Они проносятся сквозь вашу жизнь, так же, как через них. Некоторых запоминаете, других забываете. Но существуют и другие, не столь многочисленные, которых я назвала бы «избранными»; с ними вас связывает подлинная взаимная привязанность, они остаются навсегда и, если позволяют обстоятельства, сопровождают вас всю жизнь.

• Странно, женщины от любви хорошеют, а мужчины выглядят, как больные овцы.

 

 

 

Больно-больно? Подорожник

приложи и заживет.

Время, заячья порода,

как бухгалтер, когти рвет.

Мухи царствуют на даче,

солнце цедится в стакан,

да скрипит, как пол чердачный,

из палатки старикан.

Ни машин, ни магазинов,

оглушительный покой,

будто схвачен амнезией

этот выброс городской.

Тени листьев, словно рюшки,

шевелятся на коре.

Депутат с недюжим брюшком

громоздит себе дворец.

Выше, плотники, стропила!

Впрочем, что до строек мне?

Зелень в травах уступила

нездоровой желтизне.

Небо — на сосновых сваях.

Подорожник, вата, йод.

Что, пока не заживает?

Заживет.

 

 

 

Не играю в мячик с Дашкой,

не леплю с ней пирожки.

Я гадаю на ромашке —

отрываю лепестки...

 

Это... — Витя, это — Генка.

Три... — Сережа, семь — Илья.

Жук уселся на коленку.

И со счету сбилась я.

 

Ничего, начну сначала.

Это... — Женька, это — Лев.

Тут пришла подружка Галя,

молча рядышком присев.

 

Невезенье! Незадача!

Был ли Коля? Вот вопрос!

Вон же он. Опять чудачит —

клоунский приладил нос.

 

Он смешной... Возьму, на Колю,

оторву два лепестка.

Словно вихрь, промчалась Оля.

Даже дрогнула рука!

 

Это — Сашка-непоседа!

Не гадаю на него!

Он кривлялся за обедом,

и не скушал ни-че-го!

 

Погадаю я на Лешу.

Не забуду про Петра.

Ванечка такой хороший!

Сливой угощал меня.

 

Я гадаю на ромашке,

не жалея лепестков.

В старшей группе — три Аркашки!

Ох, как много женихов!

 

 

 

 

Рожденный ползать — летать не может.

Рожденный бегать — протянет ножки.

Рожденный драться — умрет солдатом.

Рожденный сдаться — живет горбатым.

Рожденный верить — получит дулю.

Рожденный делать — схлопочет пулю.

Рожденный думать — с ума свихнется.

Рожденный плюнуть — растет под солнцем…

Растет как годы,

Растет как евро,

Растет… и в моде,

И всюду первый.

 

 

 

Под лапами тяжелых елей

топтались сумерки (они

недолговечностью тускнеют

и укорачивают дни.)

 

Но где-то пойманное слово —

ещё порхало впопыхах,

пытаясь сумерек покровы

набросить на канву стиха...

 

А за стволами, позолотой,

мерцал растрёпанный закат.

И в тишине рождалось что-то.

Но — птица!.. Пела невпопад.

 

 

 

Выживаю,

цепляюсь за жизнь,

рву зубами лиловые вены,

потакаю спасительной лжи,

отрекаюсь от собственной веры.

 

Вышиваю

масонским крестом

бледнолицых мадонн, горностаев

в сумасшедшем притоне пустом,

где гостей никогда не бывает.

 

Выбиваю

запретную дверь

между тем полусветом и этим,

из весны выгрызаю апрель —

метастазы грядущего лета.

 

Выливаю

помоев ушат —

битых флексий, тире, междометий...

Но по-прежнему плачет душа,

хоть не помнит ни строчки о смерти.

 

Выпиваю

из горлышка жизнь —

Amaretto в пластмассовой таре.

Дальше — всё. Абстинентный режим.

Чувств моих устаревший глоссарий.

 

Дальше всё — тишина и маразм,

память сердца о давнем увечье,

путешествие к лучшим мирам

и чужая несчастная вечность.

 

 

 

 

И остаёшься, безбилетная,

В четвероногом кресле жить.

Цветы с сиреневыми ветками

Собрали запахи грозы.

И с пятилистным одиночеством

В руке и с ливневым в груди

Не ждёшь, когда оно закончится —

Не уходи, не уходи.

По книжным полкам шаришь мысленно,

Перетасовывая, злясь.

Какую истину выискивать

Пытаешься, душа моя?

Во что ты прячешься, неспелая,

Недопоняв, недообняв?

Недо-любила, недо-верила.

Прости меня.

 

 

 

Я увидел седого, но еще крепкого человека, который сидел за письменным столом и писал.

 

Он находился в комнате, в башне, очень высоко над землей, так что из большого окна влево от него виднелись одни только дали: морской горизонт, мыс и мерцание огней сквозь туманную дымку, по которому на закате за много миль узнаешь город. Комната была чистая, красивая, но чем-то неуловимым, какой-то своей необычностью она показалась мне удивительной и странной.

 

Трудно было определить, какого она стиля, а простой костюм, в который одет был этот человек, не говорил ничего ни об эпохе, ни о стране, где все это происходило. «Быть может, это — Счастливое Будущее, — подумал я, — или Утопия, или Страна Простых Грез». У меня в голове промелькнули фраза Генри Джеймса и рассказ о «Великой Счастливой Стране», но так же быстро улетучились, не оставив и следа.

 

Человек писал чем-то вроде вечного пера — новейшее изобретение, значит, историческое прошлое тут ни при чем. Исписав быстро и ровно лист, он присоединил его к стопке на изящном столике под окном. Последние исписанные листы лежали в беспорядке, покрывая остальные, соединенные в тетради.

 

Он, видимо, не замечал моего присутствия, а я стоял и ожидал, когда он перестанет писать…

 

 

 

Раскачивался август на ветрах,

Брала аккорды магия прибоя,

И небо безмятежно голубое

С улыбкой счастья на твоих губах,

Рассеивало расставанья страх.

 

А нынче дождь флиртует с сентябрём,

В прощальном танго — летние минуты

Курортных встреч закончены салюты,

Листва застыла мокрым янтарём —

Природа пред осенним алтарём.

 

Безлюдны пляжи, отошёл сезон,

Крик журавлей рвёт душу на рассвете,

И солнца лучик вязнет в менуэте

Морских седых усталых стылых волн.

И ветра стон уныньем напоён...

 

Разлука каплет яд в бокал любви,

Средь слёз прощальных фонарей вокзала.

«Не забывай», — ты тихо мне сказала.

Кострами осени сгорели дни,

Как быстро тают поезда огни...

 

 

 

Тонкая леса была спущена в воду под толстый корень, шевелившийся от каждого движения волны.

 

Девочка ловила форель.

 

Она сидела неподвижно на камне, и река обдавала ее шумом. Глаза ее были опущены вниз. Но взгляд их, утомленный блеском, рассеянным повсюду над водой, не был пристален. Она часто отводила его в сторону и устремляла вдаль, где крутые горы, осененные лесом, стояли над самой рекой.

 

Воздух был еще светел, и небо, стесненное горами, казалось среди них равниной, чуть озаренной закатом.

 

Но ни этот воздух, знакомый ей с первых дней жизни, ни это небо не привлекали ее сейчас.

Широко открытыми глазами следила она за вечно бегущей водой, силясь представить в своем воображении те неизведанные края, куда и откуда бежала река. Ей хотелось увидеть иные страны, иной мир, например австралийскую

собаку динго. Потом ей хотелось еще быть пилотом и при этом немного петь.

 

И она запела. Сначала тихо, потом громче…

 

 

 

Вечерний город —

Любой звук — синий.

Высокий ворот,

Повсюду иней…

Преддверье… Сказка…

Синеет громче.

Из звуков связка

В руках у ночи.

Из звуков синих

Оттенков разных,

Из звуков зимних,

Из звуков важных.

В них утопаю,

И синий ветер

Со мной играет

На парапете…

 

 

 

На портиках осени светом

расчерчен просторный наклон.

С полян не дождаться ответа,

во днях не расчислить времён.

 

Последняя осень империй

по храмам пустым разлита.

В лесах открываются двери.

В былом замирают лета.

 

Последнюю сказку столетья

спрямляет гекзаметров медь.

Ветшающим трагикам этим

как видно уже не успеть

 

спасти от цезур монологи...

Великая сказка уже

на самом последнем пороге,

на самом сквозном рубеже —

 

когда, озарённые извне,

колоннам подобны древа,

и падают, падают листья,

и гаснут, и гаснут слова...

 

 

 

В юношеские годы, когда человек особенно восприимчив, я как-то получил от отца совет, надолго запавший мне в память.

– Если тебе вдруг захочется осудить кого то, — сказал он, — вспомни, что не все люди на свете обладают теми преимуществами, которыми обладал ты.

 

К этому он ничего не добавил, но мы с ним всегда прекрасно понимали друг друга без лишних слов, и мне было ясно, что думал он гораздо больше, чем сказал. Вот откуда взялась у меня привычка к сдержанности в суждениях — привычка, которая часто служила мне ключом к самым сложным натурам и еще чаще делала меня жертвой матерых надоед. Нездоровый ум всегда сразу чует эту сдержанность, если она проявляется в обыкновенном, нормальном человеке, и спешит за нее уцепиться; еще в колледже меня незаслуженно обвиняли в политиканстве, потому что самые нелюдимые и замкнутые студенты поверяли мне свои тайные горести. Я вовсе не искал подобного доверия — сколько раз, заметив некоторые симптомы, предвещающие очередное интимное признание, я принимался сонно зевать, спешил уткнуться в книгу или напускал на себя задорно-легкомысленный тон; ведь интимные признания молодых людей, по крайней мере та словесная форма, в которую они облечены, представляют собой, как правило, плагиат и к тому же страдают явными недомолвками. Сдержанность в суждениях — залог неиссякаемой надежды. Я до сих пор опасаюсь упустить что-то, если позабуду, что (как не без снобизма? — Говорил мой отец и не без снобизма повторяю за ним я) чутье к основным нравственным ценностям отпущено природой не всем в одинаковой мере.

 

А теперь, похвалившись своей терпимостью, я должен сознаться, что эта терпимость имеет пределы. Поведение человека может иметь под собой разную почву — твердый гранит или вязкую трясину; но в какой-то момент мне становится наплевать, какая там под ним почва. Когда я прошлой осенью…

 

 

 

Было это или не было, теперь уж точно сказать нельзя, потому что случай, с которого началась (и тянется почти до наших дней) вся история, произошел в деревне Красное так давно, что и очевидцев с тех пор почти не осталось. Те, что остались, рассказывают по-разному, а некоторые и вовсе не помнят.

 

Да, по правде сказать, и не такой это случай, чтоб держать его в памяти столько времени. Что касается меня, то я собрал в кучу все, что слышал по данному поводу и прибавил кое-что от себя, прибавил, может быть, даже больше, чем слышал. В конце концов, история эта показалась мне настолько занятной, что я решил изложить ее в письменном виде, а если вам она покажется неинтересной, скучной или даже глупой, так плюньте и считайте, что я ничего не рассказывал.

 

Произошло это вроде бы перед самой войной, не то в конце мая, не то в начале июня 1941 года, в этих, примерно, пределах.

 

Стоял обыкновенный, жаркий, как бывает в это время года, день. Все колхозники были заняты на полевых работах, а Нюра Беляшова, которая служила на почте, прямого отношения к колхозу не имела и была в тот день выходная, копалась на своем огороде окучивала картошку.

 

Было так жарко, что, пройдя три ряда из конца в конец огорода, Нюра совсем уморилась. Платье на спине и под мышками взмокло и, подсыхая, становилось белым и жестким от соли. Пот затекал в глаза. Нюра остановилась, чтобы поправить выбившиеся из-под косынки волосы и посмотреть на солнце скоро ли там обед.

 

Солнце она не увидела. Большая железная птица с перекошенным клювом, заслонив собой солнце и вообще все небо, небо, падала прямо на Нюру.

— Ай! — в ужасе вскрикнула Нюра и, закрыв лицо руками, замертво повалилась в борозду…

 

 

 

 

 

Я ведь тоже видела, как срывается первый лист,

Составляла дорожки из горстки цветных драже.

Я из тысяч промокших чужих Алис

Со скалистым берегом на душе.

Осень им сказала, «пора уже»,

А они и ухом не повели.

 

Я ведь тоже взрослела под проливным,

И делила молчание по слогам.

Ти-ши-на, за водою горят огни.

Ти-ши-на, за водою стоит вода.

Этот дождь не закончится никогда,

Мне б хотелось не кончиться вместе с ним.

 

Осень цветом, совсем как гитарный бок,

Осень звуком, как лопнувшая струна.

Размываются кошки, мосты, дома,

Рыжей краской стекаются в водосток.

 

***

 

Мне бы из кучи листьев набрать, не глядя,

И на асфальте узором их разложить.

Да, мама, первым, что я увидела, был сентябрь.

Да, мама, ради этого стоит жить. 

 

 

 

 

Что ж вы все сразу-то, дружным строем!

 

Щас, погоди, только свет настрою.

Ты как всегда — безупречно строен! (Сразу же видно — не ел, не спал).

Ладно, колись, как прошла защита? Каждый недоспанный час засчитан?

Или опять препирался с Читом*, а научрук, как всегда, пропал?

 

Чит ведь тебя костерил нещадно, чуть ли не матом ругал площадным...

Ой, погоди, что-то в хате чадно — точно, картошка сгорела, блин!

Ладно, о чём я… А, Чит. Короче, он же себя в завотделы прочил,

Вот и бесился. (Но, между прочим, Читов-то много, а ты — один).

 

…Так, и когда отмечаем степень? (Помнишь ваш пьяный «концерт» про степи?).

Наши попойки не всякий стерпит — тут я, конечно, тебя пойму.

Ленка сегодня с утра звонила — я, говорит, напрямую с Нила!

С дочкой в Египте. (Вчера приснилось, будто мы снова с тобой в Крыму…)

 

(Кстати, а может… Да нет, пустое…) Ленка вон счастлива, Ленке — что ей…

С новым любовником дачку строят. «Я, — говорит, — для него — звезда!»

 

Едешь?.. Сюда?? В восемь двадцать поезд? Слушай, тут снега — тебе по пояс!

Что ты, нисколько не беспокоюсь.

(Просто уже начинаю ждать).

 

*Чит — это Чеботарёв Иван Тимофеевич. Был такой товарищ с очень ээ.. сложным характером. Его все так звали.

 

 

 

 

Где-то в глубине моей души,

На самом дне слепого океана

Открылась раковина с жемчугом внутри...

Моя любовь так засияла.